В широком коридоре монастырской гостиницы пахло хлебом, самоварами и ладаном. Проворный здоровый монах мчал куда-то толстый, как арбуз, самовар.

— Батюшка, — сказал Юрий, невольно конфузясь этого названия и ожидая, что сконфузится и монах.

— Что прикажете? — спросил тот учтиво и спокойно, выглядывая из-за облаков пара.

— У вас тут должна быть одна компания из города.

— Это в седьмом нумере, — тотчас же ответил монах, точно давно ожидал этого вопроса. — Пожалуйте вот сюда, на балкончик…

Юрий отворил дверь седьмого номера. В большой комнате было темно и, должно быть, она вся была полна табачным дымом. За дверью на балконе было светло, звенели бутылки и двигались, смеясь и крича, люди.

— Жизнь — неизлечимая болезнь! — услышал Юрий голос Шафрова.

— Дурень ты неизлечимый! — ответил Иванов громогласно, — эк тебя… фразами так и прет!

Когда Юрий вошел, все встретили его радостными пьяными восклицаниями. Шафров вскочил, чуть не стянув скатерть, вылез из-за стола и, обеими руками пожимая руку Юрия, влюбленно забормотал:

— Вот хорошо, что пришли! Вот спасибо, ей-Богу!.. В самом деле, право…

Юрий сел между Саниным и Петром Ильичом и огляделся. Балкон был ярко освещен двумя лампами и фонарем, и казалось, что за пределами света стоит непроницаемая черная стена. Но, отвернувшись от огней, Юрий еще довольно ясно увидел зеленоватую полосу зари, горбатый силуэт горы, верхушки ближайших деревьев и далеко внизу слабо поблескивающую, засыпающую поверхность реки.

На огонь летели из лесу бабочки и жучки, кружились, падали, подымались и тихо ползали по столу, умирая в бессмысленной огненной смерти.

Юрий поглядел на них, и ему стало грустно.

«Так и мы, люди, — подумал он, — мы тоже летим на огонь, на всякую блестящую идею, бьемся вокруг нее и умираем в страданиях. Мы думаем, что идея — это выражение мировой воли, а это только горение нашего мозга!..»

— Ну, выпьем? — спросил Санин, дружелюбно наклоняя к нему бутылку.

— Можно, — печально согласился Юрий и сейчас же подумал, что, пожалуй, не одно ли это только и осталось ему.

Они выпили, чокнувшись. Водка показалась Юрию противной, как горячий горький яд, и с брезгливой дрожью во всем теле он потянулся к закуске. Но и закуска долго сохраняла противный вкус и не шла в горло.

«Нет, что бы то ни было… смерть, каторга… а надо бежать отсюда, — сказал он себе. — А впрочем, куда и бежать?.. Везде то же, а от себя не убежишь. Когда человек становится выше жизни, она не удовлетворит его нигде и ни в какой форме!.. В этом ли городишке, в Петербурге ли… все равно!»

— А по-моему, человек сам по себе — ничто!.. — громко кричал Шафров.

Юрий посмотрел на его неумное и скучное лицо, в очках, с маленькими неяркими глазками, и подумал, что такой человек, действительно, сам по себе — ничто.

— Индивидуум — нуль!.. Только индивидуумы, являющиеся созданием массы и не теряющие связь с нею, не противопоставляющие себя толпе, как любят делать буржуазные «герои», имеют действительную силу…

— Да сила-то их в чем? — озлобленно спрашивал Иванов, грузно наваливаясь на стол обоими локтями скрещенных рук, — в борьбе с существующим правительством? да!.. А в борьбе за свое собственное счастье, что, им поможет масса?

— Ну да… вы «сверхчеловек»! Вам нужно какое-то особенное счастье! Свое! А мы, люди толпы, думаем, что именно в борьбе за общее благо мы обретем и свое счастье… Торжество идеи — вот и счастье! А если идея ошибочна?

— Это все равно, — безапелляционно мотнул головой Шафров, — надо только верить…

— Плюнь, — презрительно посоветовал Иванов, — каждый человек верит, что то, чем он занимается, и есть самое важное и необходимое… Это полагает даже дамский портной… Ты это знал, но, вероятно, забыл… дело друга — напомнить!

Юрий с беспричинной ненавистью посмотрел в его лицо, бледное от выпитой водки, потное, с большими серыми и без блеска глазами.

— А по-вашему, в чем же счастье? — скривив губы, спросил он.

— Да уж, конечно, не в том, чтобы всю жизнь хныкать и на каждом шагу спрашивать себя: вот я чихнул… ах, хорошо ли я сделал?.. Нет ли от этого кому-нибудь вреда?.. Исполнил ли я чиханьем сим свое предназначение?..

Юрий ясно увидел в холодных глазах ненависть к себе и весь задрожал, подумав, что Иванов, кажется, считает себя умнее его и хочет смеяться над ним.

«Ну, это еще посмотрим!» — мысленно сказал Юрий.

— Это не программа, — еще больше кривясь и стараясь, чтобы каждая черточка лица его выражала неохоту спорить и полное презрение, заявил он.

А вам нужно непременно программу?.. Что хочу, что могу, то и делаю! Вот вам программа.

Нечего сказать, хорошая программа! возмутился Шафров, но Юрий только презрительно повел плечом и намеренно промолчал.

Некоторое время пили молча, а потом Юрий повернулся к Санину и стал говорить, не глядя на Иванова, но для Иванова о том, что считал самым лучшим. Ему казалось, что теперь, когда он скажет несколько слов последовательно и выскажет свою мысль всю, то никто не будет в состоянии опровергнуть ее. Но, к его раздражению, на первых же словах о том, что человек не может жить без Бога и, повергнув одного, должен найти другого, чтобы жизнь не была бессмысленным существованием, Иванов через плечо сказал:

— Про Катерину?.. Слыхали!

Юрий промолчал и продолжал развивать свою мысль. Увлекшись спором, он не замечал, что энергично защищает то, что для него самого было источником сомнения. Еще сегодня утром он задавал себе вопросы о своей вере, а теперь, в споре, оказывалось, что все у него продумано и все это он твердо установил.

Шафров слушал его с благоговением и умильной радостью. Санин улыбался, а Иванов смотрел вполоборота и на каждую мысль, казавшуюся Юрию новой и собственной, кидал презрительно:

— И это — слыхали!

Юрий вспылил.

— Ну, знаете, и мы это «слыхали»!.. Нет ничего легче, как, не находя, что возразить, сказать «слыхали» и успокоиться!.. Если вы только и говорите, что «слыхали», я имею право тоже сказать: ничего вы не слыхали!

Иванов побледнел, и глаза у него стали совершенно злыми.