Когда уже совсем стемнело, вернулись гулявшие. Из глубины сада, мягко затонувшего в темноте, послышались их оживленные яркие голоса.

Веселая раскрасневшаяся Лида подбежала к Марье Ивановне. От нее пахло раздражающе свежим и молодым запахом реки и красавицы женщины, возбужденной до крайнего напряжения обществом молодых, ей нравящихся, ею возбужденных мужчин.

— Ужинать, мама, ужинать! — затормошила она ласково улыбавшуюся мать. — А пока Виктор Сергеевич нам споет.

Марья Ивановна пошла распорядиться ужином и, уходя, думала уже о том, что судьба такой интересной, красивой, здоровой и понятной ей девушки, как Лида, не может не быть счастливой.

Зарудин и Танаров ушли в зал, к роялю, а Лида села в стоявшее на балконе кресло-качалку и потянулась гибко и страстно.

Новиков молча ходил по скрипящим доскам балкона, искоса взглядывая на лицо, высокую грудь и вытянутые из-под платья стройные ноги в черных чулках и желтых туфельках, но она не замечала ни его взглядов, ни его самого, вся охваченная могучим и обаятельным ощущением первой страсти. Она совсем закрыла глаза и загадочно улыбалась сама себе.

В душе Новикова была обычная борьба: он любил Лиду, но в ее чувстве не мог разобраться. Иногда ему казалось, что она любит его, иногда — нет. И тогда, когда он думал, что «да», ему казалось вполне возможным, легким и прекрасным, что ее молодое, стройное и чистое тело сладострастно и полно будет принадлежать ему. А когда думал, что «нет», та же мысль казалась ему бесстыдной и гнусной, и тогда он ловил себя на чувственности и называл себя низменным, дрянным человеком, недостойным Лиды.

Новиков шагал по доскам и загадывал:

— Если ступлю правой ногой на последнюю доску, то «да», и надо объясниться, а если левой, то…

Ему не хотелось думать, что будет тогда.

На последнюю доску он ступил левой ногой, облился холодным потом и сейчас же сказал себе:

— Фу, какие глупости! Точно старая баба… Ну… Раз, два, три… со словом «три» прямо подойду и скажу. Как я скажу? Все равно. Ну раз… два… три… Нет, до трех раз… Раз, два, три… раз, два…

Голова у него горела, во рту пересохло, и сердце колотилось так, что ноги дрожали.

— Да будет вам топтаться! — с досадой сказала Лида, открывая глаза. — Слушать мешаете!

Только теперь Новиков заметил, что Зарудин поет. Молодой офицер пел старинный романс:

Пел он недурно, но так, как поют люди мало развитые: заменяя выражение криком и замиранием голоса. И пение Зарудина показалось чрезвычайно неприятным Новикову.

— Это что же, собственного сочинения? — спросил он с непривычным чувством злобы и раздражения.

— Нет… Не мешайте! Сидите смирно! — капризно приказала Лида. — Если музыку не любите, так на луну смотрите.

Совершенно круглая и еще красная луна, действительно, медленно и таинственно выглянула из-за черных верхушек сада. Ее легкий неуловимый свет заскользил по ступенькам, по платью Лиды и по ее улыбающемуся собственным мыслям лицу. Тени в саду сгустились и стали черными и глубокими, как в лесу.

Новиков вздохнул.

— Лучше уж на вас, — неловко сказал он и подумал: — Какие я пошлости способен говорить!

Лида засмеялась.

— Фу, какой дубовый комплимент!

— Я не умею комплиментов говорить, — угрюмо возразил Новиков.

— Да замолчите… слушайте же! — досадливо дернула плечами Лида.

Звуки рояля звонкими кристальными всплесками отдавались в зеленом сыром саду. Лунный свет все яснел, а тени становились все глубже и черней. Внизу, по траве, тихо прошел Санин, сел под липой, хотел закурить папиросу, но раздумал и сидел неподвижно, точно зачарованный тишиной вечера, которую не нарушали, а как-то дополняли звуки рояля и молодого страстно поющего голоса.

— Лидия Петровна! — вдруг выпалил Новиков, как будто сразу стало очевидно, что нельзя потерять этого момента.

— Что? — машинально спросила Лида, глядя в сад, на луну и на черные веточки, чеканящиеся на ее круглом ярком диске.

— Я уже давно жду… хочу поговорить… — срывающимся голосом продолжал Новиков. Санин повел головой и прислушался.

— О чем? — рассеянно переспросила Лида.

Зарудин кончил один, помолчал и запел другой романс. Он думал, что у него редкостно красивый голос, и любил петь.

Новиков почувствовал, что краснеет и бледнеет пятнами и что ему нехорошо до головокружения.

— Я, видите ли… Лидия Петровна, хотите быть моей… женой… — заплетаясь языком и чувствуя, что совсем это не так говорится и не то чувствуется в такие минуты, и еще прежде, чем он говорил, как-то само собой стало ясно, что «нет» и что сейчас произойдет что-то постыдное, глупое, непереносимо смешное.

Лида машинально переспросила:

— Чьей? — и вдруг вспыхнула, встала, хотела что-то сказать, но не сказала и в замешательстве отвернулась. Луна смотрела прямо на нее.

— Я вас люблю… продолжал мямлить Новиков, чувствуя, что луна перестала светить, что в саду душно и все валится куда-то в безнадежную ужасную пропасть. — Я… говорить не умею, но это глупости и… я очень вас люблю…

«При чем тут очень… точно я о сливочном мороженом говорю…» — вдруг подумал он и замолчал.

Лида нервно дергала листик, попавший ей в руки. Она растерялась, потому что это было совершенно неожиданно, не нужно и создавало печальную, непоправимую неловкость между нею и Новиковым, к которому она издавна привыкла, почти как к родному, и которого немного любила.

— Я не знаю, право… Я и не думала вовсе… Новиков почувствовал, как с тупой болью упало куда-то вниз его сердце, побледнел, встал и взял фуражку.

— До свиданья! — сказал он, сам не слыша своего голоса. Губы у него странно кривились в нелепую и неуместную дрожащую улыбку.

— Куда же вы? До свиданья! — растерянно отвечала Лида, протягивая руку и стараясь беспечно улыбаться.

Новиков быстро пожал ей руку и, не надевая фуражки, крупными шагами пошел прямо по росистой траве в сад. Зайдя в первую тень, он вдруг остановился и с силой схватил себя за волосы.