Вечер был темный и глухой. Над верхушками черных окаменелых деревьев тяжко клубились тучи и быстро, точно поспешая к невидимой цели, ползли от края и до края неба. В их зеленоватых просветах мелькали и скрывались бледные звезды. Вверху все было полно непрестанного зловещего движения, а внизу все притихло в напряженном ожидании.

И в этой тишине голоса спорящих людей казались чересчур резкими и крикливыми, точно визг маленьких раздраженных животных.

— Как бы то ни было, — неуклюже, как журавль, спотыкаясь длинными ногами, выкрикивал фон Дейц, — а христианство дало человечеству неизживаемое богатство как единственное полное и понятное гуманитарное учение!

— Ну да… — упрямо дергая головой и сердито глядя ему в спину, возражал идущий сзади Юрий, — но в борьбе с животными инстинктами христианство оказалось так же бессильно, как и все дру…

— Как «оказалось»! с возмущением вскрикнул фон Дейц. — Все будущее за христианством, и говорить о нем, как о чем-то конченом…

— У христианства нет будущего! — перебил Юрий, с беспричинной ненавистью всматриваясь в расплывающееся пятно офицерского кителя. — Если христианство не могло победить человечество в эпоху самого острого своего развития и бессильно попало в руки кучки мерзавцев, как орудие наглого обмана, то теперь, когда уже даже самое слово «христианство» стало пресным, странно и смешно ждать какого-то чуда… История не прощает: что раз сошло со сцены, то назад не придет!..

Деревянный тротуар чуть белел под ногами; под деревьями иногда не было видно ни зги и болезненно раздражала возможность стукнуться о тротуарный столбик, а голоса казались неестественными, потому что не видно было лиц.

— Христианство… сошло со сцены! — вскрикнул фон Дейц, и в голосе его прозвучало преувеличенное изумление и негодование.

— Конечно, сошло… — упрямо продолжал Юрий, — вы так поражаетесь, точно этого даже и допустить нельзя… Как сошел со сцены Моисеев закон, как умерли Будда и эллинские боги, так умер и Христос… Закон эволюции… Что вас так пугает в этом?.. Ведь вы же не верите в божественность его учения?

— Конечно, нет! — обиженно фыркнул фон Дейц, отвечая не столько вопросу, сколько обидному тону Юрия.

Так неужели же вы допускаете возможность создания человеком вечного закона?

«Идиот!» — подумал он в эту минуту о фон Дейце, и непоколебимая, очень приятная уверенность в том, что этот человек бесконечно глупее его, Юрия, и что ему никогда не понять того, что как Божий день ясно и просто для него самого, нелепо сплеталась в голове Юрия с раздраженным желанием во что бы то ни стало совершенно убедить и переспорить офицера.

— Допустим, что это и так… — волнуясь и тоже уже озлобляясь, возражал длинный офицер, — но христианство легло в основу будущего… оно не погибло, оно легло в почву, как всякое зерно, а свой плод даст…

— Я не о том говорю… — немного сбившись и оттого еще больше озлобляясь, ответил Юрий, — я хотел сказать…

— Нет, позвольте… — боясь упустить верх, с торжеством перебил фон Дейц, опять оглядываясь и сбиваясь с тротуара. Вы именно так сказали…

— Раз я говорю, что не так, то, значит, не так… Странно! — с острой злобой от мысли, что глупый фон Дейц хоть на одну минуту может допустить, что он умнее, оборвал Юрий. — Я хотел сказать…

— Ну, может быть… Простите, я не так понял! — со снисходительной усмешкой пожал узкими плечами фон Дейц, вовсе не скрывая, что поймал Юрия и что бы тот теперь ни говорил, все это будет уже запоздалыми отступлениями.

Юрий понял это и почувствовал такую злобу и оскорбление, что у него даже горло перехватило.

— Я вовсе не отрицаю огромной роли христианства…

— Тогда вы противоречите себе! — с новым торжествующим восторгом захлебнулся фон Дейц, радуясь, что Юрий несравнимо глупее его и, видимо, не может даже и приблизительно понять того, что так стройно и красиво лежит в голове самого фон Дейца.

— Это вам кажется, что я противоречу, а на самом деле… напротив, я… моя мысль совершенно логична, и я не виноват, что вы… не желаете меня понять, — сбивчиво и страдая, совсем уже резко прокричал Юрий. — Я говорю и говорил, что христианство — пережеванный материал и что в нем, как таковом, уже нельзя и незачем ждать спасения…

— Ну да… но отрицаете ли вы благотворность влияния христианства… то есть того, что оно прямо ложится в фундамент… — торопливо ловя ускользающую на этом повороте разговора мысль, тоже повысил голос фон Дейц.

— Не отрицаю…

— А я отрицаю! — смешливо отозвался сзади Санин, все время шедший молча. Голос его был весел и спокоен и странно врезался в бурлящий, режущий юн спора.

Юрий замолчал. Его обидел этот спокойный голос и явная добродушная насмешка, в нем звучавшая, но он не нашелся, чем ответить. Ему почему-то всегда было неловко и как-то неудобно спорить с Саниным, точно все те слова, которыми он привык пользоваться, были совсем не теми, которые нужны для Санина. И всегда у Юрия было такое чувство, точно он брался повалить стену, стоя на скользком льду.

Но фон Дейц, споткнувшись и резко зазвенев шпорами, закричал высоким и злым голосом:

— Почему же это, позвольте вас спросить?

— Да так, — с неуловимым выражением ответил Санин.

— Как так!.. Если говорить такие вещи, так их надо доказать!..

— А зачем мне доказывать?..

— То есть как зачем!..

— Ничего мне не надо доказывать. Это мое убеждение, а вас убеждать у меня нет малейшего желания, да и не к чему.

— Если так рассуждать, — сдержанно проговорил Юрий, — то, пожалуй, надо похерить всю литературу?

— Нет, зачем же! отозвался Санин, — литература — дело большое и интересное. Литература!.. Литература истинная, как я ее понимаю, не полемизирует со случайно подвернувшимся лоботрясом, которому делать нечего и хочется убедить всех, что он очень умен… Она перестраивает всю жизнь, проходит в самую кровь человечества, из поколения в поколение. Если бы уничтожить литературу, жизнь потеряла бы много красок, полиняла бы…

Фон Дейц остановился, пропустил Юрия вперед и, поравнявшись с Саниным, спросил: